Литература живет журналами

Так продолжается или, по крайней мере, продолжалось до недавнего времени.

И началось с тех пор, как появилась литература в современном смысле слова – то есть в первую очередь нечто, противопоставленное non-fiction.

Примечательно, что хотя обозначение второго образовано негативным образом, но определить литературу в смысле fiction положительно довольно сложно. Она есть нечто, что не претендует на прямое, буквальное выражение реальности – иными словами, то, что сохраняет смысл и значение и в том случае, если ее несоответствие «наличному порядку вещей» будет не только установлено, но и изначально декларировано. В ней слова и их сочетание имеют самостоятельное значение – они не средство или не только лишь средство. В ней всегда важно не только то, что сказано, но и как – и потому невозможно «сказать то же самое» разными способами: именно литература утверждает, что в итоге это непременно будет не «тем же самым».

Журнал появляется как продолжение салона и кофейни – и вместе с тем переход в новое качество, возможность говорить через пространство, а отчасти и через время. И при этом – говорить публично, то есть, помимо прочего, не зная точно, кто твой собеседник, к кому обращены твои слова. И журнал в этом плане оказывается и средством этой публичности, и ее ограничителем – ведь у него есть свои читатели, своя аудитория, которая отлична от простого неопределенного множества людей.

Отсюда возникают многообразные журнальные и литературные стратегии – от намеренного ограничения круга читателей, начиная от подписной платы, заканчивая непривычной, требующей отвыкания от расхожих, формы подачи материалов – до стремления охватить максимально возможный круг читателей определенного положения – так, «толстый журнал» 1830 – 40-х годов будет пытаться удовлетворить все интересы провинциального дворянского семейства, от статей по сельскому хозяйству до модных картинок, по которым можно заказать наряд губернскому портному.

Но даже тогда, когда журнал не стремится изменить своего читателя, а идет за ним – он его меняет. Поскольку тексты оказываются не изолированными, вступают во взаимодействие друг с другом – и в пределах номера, и в годовых подшивках, и в намеренно разнесенных на разные года публикациях, начатых в одном и продолженных в другом.

Журнал оказывается прежде всего «фильтром», инструментом отбора текстов и помещения их в контекст. Дифференцируя и в то же время, собственно, и создавая пространство литературы. Потому и можно сказать, что критика – неотъемлемая часть журнала, даже в том случае, когда никаких критических статей и заметок сам журнал не содержит: он в любом случае осуществляет критику действием, помещением одного и отбрасыванием другого, центральным положением одного отобранного и определением другого в «маргиналии», что может оказаться условием его осуществления, иначе поглощаемого форматом жестких рубрик.

И последнее, пожалуй – журнал есть непременно разнообразие, многообразие. Даже в том случае, если это журнал одного автора или, скорее, именно в этом случае многообразие особенно заметно. Собрать множество текстов в некое единство, которое не будет единством художественного произведения – в журнале есть многое от чисто внешнего способа упорядочивания, например, по алфавиту. Стремление к регулярности, рубрики, примерный размер текстов. Это внешняя форма – и при этом не случайная: как ряд карточек с записями и выписками в картотеке, оказавшихся в этом порядке сугубо по внешнему основанию, но ни сама картотека, ни то, что в ней оказались именно эти, а иные записи – не является совершенно случайным.

В журнале литература живет – здесь и сейчас, в книге – она застывает. И потому оказывается способной жить во времени. Как вырезанные из журналов и переплетенные отдельные романы и повести, подборки статей – или сохраненные ссылки. С надеждой на перепрочтение.