Проспект Мира

Кант в Центральном районе

Вина иссохшиеся просят губы.

И краток день, и музыка не та

И больше некого послать, кому бы

Доверить мог.

Очерчена черта.

Трамвай-скелет ползёт к Аллее Смелых,

От кладбища гремит костями сквозь туман.

Из окон — радио и пахнет прелым:

«Балтийский берег, ты мой талисман!»

Не двигаюсь, гляжу на Гиппельшуле,

Пытаясь угадать за елью шлем

Барочной башни.

Сотни слов уснули

Во мне.

Похмелье, созерцанье, тлен.

Ты помнишь сатурналии в Ратсхофе?

Полгорода сплотил ДК Вагонзавод.

Теперь и там кому-то плохо не от кофе

И там темно не от портовых вод

И там с похмелья кубка просят губы,

И там, конечно, музыка не та.

Сияют синяками окна клуба

И сполз диджей на коврик у пультá.

Уборщица лохматой водит шваброй,

Танцпол блестит, танцпол — почти каток.

Бармен зевнёт, захлопнет жабры,

Такси возьмёт в микрорайон «Восток».

Мы остаёмся в сумрачных квартирах,

Как жители закрытых городов.

Проспект Победы для проспекта Мира,

Как ток без úскры в нитях проводов.

Я книгу достаю, хотя сижу недвижно,

Слова ложатся плавно на мотив.

И в этой песне странной книжной,

Гармония одна — императив.

И мне философ шепчет как посредник,

Отменно бел, миниатюрен, свеж.

Из четырёх вопросов предпоследний —

Мой посох и опора для надежд.

Провода Мира

Вы запомните в воздухе тихие нити,

Что уводят людей и машины в обитель

Новых снов, где рассвета строитель

Поварёшек и судеб вершитель

Спросит в зеркале «что ты и кто ты?»

И назад через те же тенёта,

Что в одежде резиновой

Будто влитые,

Не жемчужные

— золотые.

Амалиенау на закате

Проспект ещё показывает виды

Теряющего краски дня,

Но сумерки роятся в переулках.

Зашторивают люди атлантиды

Квартир от вас и от меня

И кашляют подъездов сонмы гулко.

Черешневые кроны ветром дышат,

Рождённым в серебре глиссад.

Где логос и силентиум под богом

—Распахнутые очи алой крыши,

Лазурные глаза мансард,

Восторженные света эпилогом.

Проспект «М»

Полчаса превращают брусчатый проспект

В перекрестия штрассе и ржавых аллей,

Где за каждым окном представители сект

Свет эфирный вкушают как белый елей.

Кто поверит тебе, что раскрашена тьма,

Что и сам ты, порою, пускаешь круги?!

Телевидение — это убийство ума.

Выключай, не смотри или просто беги! —

Это мерная поступь отборных фаланг

По камням Альбиона за «лучшую жизнь».

Тевтобургский кошмар,

обожжённый Саланг,

Что тащили другим, от чего не спаслись.

И пускай только мы оседлали лучи,

О которых продажный сенат не мечтал.

Чан пустой головы языками стучит,

Языками чужими о мёртвый металл.

Всем, кто может прощать, тормоза верещат,

Остальные не слышали — их больше нет.

Твой урок черепичен, экзамен брусчат,

Там, где Хуфен-аллею терзает проспект.

У Хагедорна

Самое красивое — старушачий приют,

Там Бабушки не хáркают, а вежливо плюют.

Позабыли градусник вынуть изо рта —

Брызнет кровью радостно ртутная мечта.

Прячется исподнее в темноте люкарн,

Бабушки голодные крикнут хором: «Кар-р-р!»

Ливень во дворе

Невидимый и шумный мастер

В моём дворе воздвиг оргáн,

Орган из хрусталя с опáлом.

Мне кафедрою свет не зáстит

И каждая труба — саргáн

— Серебрянною призмой встала.

Смычки деревьев, хóры окон

И шпиль, надменный дирижёр

Заждáлись одного аккорда.

Молчит орган, а звук далёко

И только трубы в курдонёр

Стекают ровно, стройно, гордо

Побудь со мной, мой дух текучий,

К другим пределам не спеши.

Профýндо пусть одно уходит,

Рождаемое грузной тучей.

Ты — музыка моя в тишú,

Почти лишённая мелодий.

Вальс для лужи Лу-лу и яблочных лепестков

туча стеклá в отражение

и дрожит

мэрия словно бы тень её

так, холостой режим

очередной завьюжил

флуоресцентный май

яблоня луже служит

как не своя сама

крýжева ну же на гладкую

тёмную кожу лу-лу

сладко асфальту с мулаткою

в яблочно-белом мелу

соты стекла преломления

этажи

вот и закат козыряет

прямо в глаза пуржит

пух и другие видения

стриминговые стрижи

выпьем для настроения

ложку любимой лжи

ляжет межа трамвая

мягче любой межи

жизнь рубежами рая

выкроет полежи

ты же — моё прозрение

кто я тебе

скажи?

Вознесение

Пустое небо выдыхают семьи

И дремлют, словно дрёма это спорт.

Всего один дают на воскресенье,

Как будто остальные шесть —курорт.

Продлится ночь как сорок дней

и Вознесеньем

Взметнётся понедельник предо мной.

На улице Весенних опасений

Неверующий, маленький, смешной

Я отыщу глазами свода сектор

И растворяющийся выше силуэт.

Мужчины в белом, из какой-то секты,

От переулка крикнут: «Эй, поэт,

Что встал ты и чего глядишь на крыши?!»

Но облако возьмёт «Его из вида их»,

Устами спящих твит надышет,

А может и не твит, а целый стих.

Такси Св. Эльма

Последний сектор света

И тьмы растущий сектор

С карниза до угла, а там

По сизой стороне проспекта

Ползёт устало нéкто

И блёклы перед ним цветá.

И плóски бликов бéльма

И с дóсок стёрты лики

И форточкой зевнула пустота.

Такси Святого Эльма

Огнями справа стрéльнув,

Промазало. Уже в кустах.

Так робко и нечасто

Сквозь чёрное пространство

Поллукс и верный Кастор

Мне подают сигнал.

В Балтийске

Плывет паром, и видно близко-близко

обветренные лица обелисков,

точеный профиль города Балтийска,

поддатого меня на берегу.

Игорь Белов

У Пиллау мятый профиль,

Не точёный ватерфронт.

Пеной в глаз, а может в бровь им

Сеет брызги серый понт.

Бей чужих, меня не трогай.

Рви бетон, его не жаль.

Вóграм от песка и Бога

Прочь ускачет в Камстигáль.

Ветер тощий рыщет волком

От коптильни до избы.

Кто в отцовской треуголке

С променада – на дыбы?

Маяки и сигареты.

Жги, гори и стань седым.

Острым кортиком проспекта

- В серый дом как в серый дым.

Пригородный Будда

(к Дэвиду Боуи)

Живя обманом за ножами рельс,

Отбросив чёлку, мне скажи:

Твой местный Элвис высоко залез,

Не отличая трёпа ото лжи?

— Горлом беру Южный Лондон,

Злобный, но жадный до книг.

Холодом, сплином и фрондой

Мир наш наелся и сник.

Так что я подожду здравых слов,

Чтобы разум вернулся в домá,

Благословил нас, оставив назло,

Англичанами, но без ума.

Сменив одежду, я отброшу спесь,

Украшу тело серебром.

С катушки молодости спрыгну здесь,

Весёлый, лёгкий как перо.

Огревший воплем целый Лондон

Не знал ни скуки ни стыда.

Орал я шерлокам и бондам,

Что не состарюсь никогда.

Теперь мой дом — зал ожиданий, но

Экспресс обратно не летит.

Не обращается в лозу вино

И мопсом стала травестú.

И так я жду благословенья,

Всё там же, за ножами рельс,

Словно усталое растенье

В пустыне, где родится лес.