***
Тени по городу шастают.
Двадцать минут — моя разница
между двумя нахожденьями.
Я, совершая движение
чуточку с отклонением,
встретил однажды Вас.
Тени по городу шастают.
В Вас — очертание шаткое
в четком и плотном пальто,
в скученной скрученной шапочке
чёрных причёрных волос.
Ведьмино веретено
город бездумно шьëт.
Плесень под куполом всë растëт.
Я залезаю на лучшие сваи —
они подлежат огню.
С них лучше видно швейную фабрику,
в ней Вас готовят в игру.
Лестница рушится на привычность,
выгнали с города всю античность:
всех вынашивает трагичность
и съедает без соли безликость.
Я вас не знаю, но уже радость
вижу и становлюсь вторичным,
ведь чёрный средь серого — яркость.
***
Preserveтивы на городе.
Три часа сна в расписании.
Тишь и туман в очертании;
Лишь бы в кругах и округах
Не поползли шептания.
Я б записал запах чëрственный
На диктофон полусонный мой.
Почтой послал тебе коренной
Кофе. Зачем? Да я двойственный.
Море — смотри — во мне блëсточек.
Пусть и вокруг меня устрицы
Все обсуждают и кушают,
Буду вкушать в себя грушами
Битами, волнами, вольницей
Химию многоугольников.
***
Едем мы, едем по сраному Невского
где вечные пробки,
где вечно не место
ни блядской собаке,
ни банке консервной,
ни транспорту медному,
ни шахматным клеткам.
Романтик, уставший теряться в догадках,
теряться в припадках
и прядках косы,
идет через поле,
плюëт на подковы,
на все что осталось от суеты.
Родился во поле.
Во поле и умер.
Автобус ещё не прибыл на кольцо.
Автобус не ходит кругами.
Жмут руки
По смене. И дарят кольцо.
Оно не скрепляет. Оно не стреляет.
Оно где-то в памяти острым крючком
Цепляет за вены и рвет, и полощет
В реке возле поля,
Родился где я.
***
Весна
Есть во дворе люди — нет людей.
Закрываю глаза — машина.
Советское — смена — немецкий дом.
Открываю глаза — рябина.
Серую плитку и серый туман
Краснокирпичность раздавит.
— Да, это всë настоящий янтарь, —
Вновь повторю в магазине.
***
В сером сыром городе
где не бывает ни солнца, ни пепла,
ни красного поленица,
ни пряного даже клëна,
что напоминал бы отдалённо цветок-пятилистник,
для тебя
растёт маргаритка,
для тебя
растет половинка
тычинки.
В сером сыром небе
плачут птицы, слетаясь над гнëздами;
поплачут на-за нас.
Мы будем смотреть на тычинки-веснушки в небе,
нарываться, чтоб выплеснуть в лето
желтую боль, и где-то
посреди некрасивых галактик
городских, состроенных в такты,
выбиваем синкопы цветами,
выбираемся из окопов,
и поëм.
А в сером сыром городе,
где нет ни травинки,
летит пылинка — порождение серого летнего —
такая же потерянная,
как мы с тобой,
пока не встретили
свою половинку тычинки
от розовой маргаритки.
***
В полночной темноте безлунной
скупой фонарь определяет
по скольку люменов осядет
на метры ветренных дорог.
Вот сколько власти поминутной
наш раскошеленный безлюдный
получит, только солнце сядет,
и что с ней делать думать станет.
***
Вести
Фонарь на улице треногий и кверхуносый как индюк
Светил на лица всех прохожих и поднимал вверх тройку рук,
И руководствовался сметой, когда его просили "ярче".
Давал он свет хрущевкам-бабкам, когда вступали в тени шавки,
Но руки поднимал он, если
луна светила из окна,
Того окна, в котором женщин укладывали без сукна.
Он укрощал длинющи ветки, утюжил стекла, чтоб чрез них
Смотреть на дам, смотреть на петли, которыми сжимали дых.
А дале
шли без передыху все бездыханные тела.
Он наслаждался ими, если
они там падали в потьмах.
Светил фонарь, светил неярко,
но направлял свой зор в места,
где было весело и жарко,
где только красным был закат.
Ему ничто нигде не снилось;
И даже в самый яркий день
Пускал свет только серым бабкам
И освещал упадок дней.