Мох
поросли мне покажи.
волосы в сноп собери.
слову, как семю в дожди,
силу под лузгу вложи.
зиму смотаю в клубок,
спрячу в ларец, закуток.
голову сложишь за то,
что не приносит клин
диких гусей на крылах,
волк на выносливых лапах.
это найдется в краях
дальних и ир-реальных,
а потому на пути —
тина глубоких озер,
хвойные ветки в груди,
скальные камни, стекло,
лава, и снег, и металл,
омуты, гниль, зеркала.
все, что однажды заклал
— выросло тенью меня.
лес на глазах пророс
мне поперек — не беда.
я же и сам от него,
как от горы руда —
корень, побег ствола,
капля воды от реки,
кровь от крови, янтарь,
сын от отца, родник.
а потому на конце
этой строки, как пути,
вижу, как ясный день,
мох начинает расти.
Слабость
мы почти что из мертвых семян.
или пены. мы выдох и слабость.
время портится, тухнет впотьмах.
что угодно теряет природный состав
и становится абрисом.
крыша кирхи течет на печать
старой книги. мы тоже поплыли
алфавитом и воском. клочками.
и не знаешь наивней печали,
чем молиться о мире.
не наездник, а страх на дыбы
поднимает табун. и лощины —
не осилишь отныне. копыт
топотанье ушло, а на лицах родных
оживают морщины.
ты один. я тебя узнаю по тому,
как ты смотришься в зеркало.
отражение мутно — в глазу
замечаешь движенье, вторую слезу
и касаешься века.
стены дома застыли, и к ним,
если спишь на железной кровати,
по ночам примерзаешь. тупик
возвращает обратно к пустым,
зарастающим гатям.
птица просит у дерева свить
в редких ветках гнездо. перед этим
тень старается не упустить
след хозяина. волосы сбрив,
приближаешься к смерти.
все уместится впредь на ладонь,
если только протянешь. живые
вспоминают о тех, кто ушел.
чьи бы руки коснулись до швов
и меня заживили?
Род
все, что было, и впредь не изменится.
сохранишь, как всегда хранили,
отражение — в зеркале, в зенице —
как рубины, молекулы пыли.
мне как будто бы здесь завещали
черный сад, мох на мокрых камнях.
чья-то память, как текст на скрижали,
наизусть у меня на губах.
север дремлет в груди. за ребром
сердце точит по капле, и корнем
нерв ветвится и в теле моем.
ты свыкаешься с горем.
да таким — не разделишь его ни за что.
долгий сон, как ночная пещера:
словно раненый зверь, бьется первый огонь,
освещая ладонь человека.
* * *
Лишь мертвые крики птиц
Джон Фаулз
шкаф, в котором не помнишь что есть,
приседает на ветхую ногу.
дорогой, в мире, кажется, смерть
тоже шкаф. зазеркаленный, сломанный,
и закрытый на ключ. ключ упрятан
в чьей-то юбке, прицеплен к кольцу
с остальными ключами — от залов
недоступных жильцу.
зренье хрупкое, будто стекло,
запирает в себе. там, снаружи,
дождь бормочет заклятье, как волхв,
только кто его бог? если нужен
кто-то больший, кто может вместить
эту боль, разделить ее с нами,
мы его по любви создадим
и распянем.
влага морит кору. по земле
ходят сны и клубятся туманы.
каждой жизни невидимый след
исчезает. остывшие раны
вновь горят, их не лечит отвар.
капли бьют по стеклу. будто руки
мертвецов, лезут ветки в провал
окон мутных.
пустота заражает, как грипп
или хуже его. ей болеют
бессимптомно. в составе среды
ничего не изменится. время
не изменится. будет идти.
то есть признаков нет и в помине.
кровь струится в аорте. грибы
наросли на могилы.
все по прежнему. птицы летят
по одной. кто-то верит, что птицы
— это души умерших. хотя,
это ложь. струи ливня похожи на спицы.
чтобы сшить из овчины ковер,
нужно тонкую высучить пряжу.
словно дверь в ледяной коридор,
открывается кашель.
посмотри на себя, посмотри
с точки зрения столь непривычной,
что становится страшно от ис –
кажения, неорганичности.
что в железном ковше рябь воды
от остриженных прядей, как импульс
— память. чувство окрепшей вины.
пустота — это вирус.
ты больной безнадежно. так как
мне тебя хоронить? подскажи
чем укрыть? теплым ворсом ковра
или мох на тебя положить?
чью пропеть перед сном колыбель
напоследок до той тишины?
дрозд промокший чирикает трель.
может, он — уже ты?
***
Долгий день нам окажется впрок.
Тень от дерева ляжет в ладонь.
Я зарою ее под окном,
Прорастет — пса к стволу привяжу,
Будет новые тени стеречь.
Дождь напоит сухую траву,
И цветы навсегда расцветут.
Одну каплю себе сберегу
И на радужку в глаз положу.
Будет солнце в ней ярко сверкать.
А короткая ночь, как рукав,
Окружит, и настанет луна,
И поднимутся звёзды со дна.
Только тень не уляжется спать.
Не уляжется спать никогда.
***
сон исчезает. проходит,
как будто болезнь.
если тебе нездоровится,
сердце горит у других.
лоб остывает, как лед.
это похоже на смерть —
скажет лишь тот, у кого
есть с чем такое сравнить.
долгая ночь убаюкает.
скоро наступит зима.
небо утешит новой —
уютной зарей.
тень никогда не была
так опасно близка.
все, что потеряно,
кто-то другой обретет.
нам не везет,
всюду мы чувствуем боль.
горечь утрат. мы не ждали,
просто так вяжет судьба.
тихо журчит по земле
разогретая кровь.
руку на ране такой
не удержать.
и не по силам вернуть,
ни оживить, ни вслед
пройденный путь повторить,
чтобы лежать и кровить,
чтобы признали своим
шелковый дерн и цветы.
думать о том, чтобы дождь
смог бы меня возродить.
Небо и вода
рыба бьется у берега, брюхо лижет трава
как ее занесло и сама ни по чем не поймет
а внутри у нее как янтарь застывает икра
а в глазах ее облако пеной речною плывет
на размытой земле засыхают чужие следы
если пес их возьмет, кто забыл их узнаем
а во рту не хватает заиленной пресной воды
и налитая ртутью башка отболев застывает
и сочится тугая смола будто жидкий металл
а в раскидистой чаще взрывается щебет
мой отец дом построил и варом его связал
по углам его темным зимой обитают шмели
за стенами его ничего не бывало кроме
очень редкого солнца, грязи натасканной
с межей
он лежит под травой и пускает корявые корни
а глаза его дерном и сгнившими листьями
смежены
я ношу его кровь, его память и прежние сны
и расту как ровесник садового древа из
семени
а внутри ничего под укрытием мягкой коры
а в глазах одновременно небо и реки
подземные
солнце прячет за ветхою крышей чернеющий
свет
луч запутался пряжей на спицах-корявых
ветвях
оторвавшись, травинкой прилип к чешуе
рыба бьется у берега, птица плавает в облаках.
Мертвые корабли
На одноименный стих Бальмонта
птицы холодное небо порвали крылами.
спят корабли. волны укрыли собой их.
на берегу наши дома — саркофаги.
ветер стихает и притворяется мертвым.
нам не спастись. это спускается снег.
якорь — язык. тонут во сне моряки.
на корабле только один человек.
чайки сидят на корме и непривычно немы.
облаком вьются, сны прорастают в палубу.
трубка и та — льдом до нутра набита.
что вы искали там? клады кусают за руку.
и тишина. море изнанкой вывернуто.
в трубку подзорную берег бросается. нам же
льды открываются, словно домашние ставни.
что вы искали здесь? бездна морская спрашивает.
но промолчали мы. и никогда ей не скажем.
этого ей не понять. спят в тишине морей
остовы кораблей. рыбы хранят их тайны.
это их царство. и никого мертвей.
что б вы сказали им,
Бальмонт?
Р. Х.
Скрипят крещенские морозы,
как половицы старых спален,
на синих елях шишки мерзнут,
мы ждем, когда их ветер свалит
под ноги лешим. Палят звезды,
как свечи в Рождество на окнах.
В кроватях люди топят воск, но
зиждят холод.
В ведре с железным ободком
ношу дрова на печь, галоши
в тепле держу; немецкий дом
в уме давно жильцом заброшен
— чернеет угол. Черный дым
чадит из труб кирпично-красных.
Квартет несчастных забулдыг
на улице справляет праздник.
Сноп желтых искр вьется в ночь
и там, на небе, жжет ладони
бессмертных ангелов. Помочь
ты молишь в суе дня, о воле,
«На небе сих, — ты просишь, — Отче,
и на земле», — целуешь крестик.
Слезами горю не помочь.
Мы плачем вместе.
Окно в облипку снег замел,
каленый, как железо добела.
Бревно — окажется золой,
а злость окажется замолвлена,
а жизнь окажется одной,
и жить покажется однажды
ничуть не лучше и не хуже, но
скорей — не страшно.
Рассвет не скоро, и ночник
ныряет в комнате за шторы.
Я мою руки. Все молчит и
ждет в тревоге знойно-желтый.
Рассвет настал. И, заточив
свой луч в зрачке моем, сужая,
две точки зренья свел и их
назвал: «Медведица Большая».
Нам холодно, и щеки жалит
пчелиный рой снежинок едких,
на синих елях задрожали
из стекол шишки разноцветные.
Но мы в руках свечу держали,
и копоть жалась к украшенью.
Мы в ночь Ему тогда шептали:
«С Днем рожденья».
Слухи
цветы смотрят на солнце годами и, кто знает,
может, они ослепли, и день им — глухая ночь.
воды заперты в трубах, бесшовно сваренных,
городам часто снится, будто бесшумно падают
— это значит растут, а их тени волочатся прочь.
мир укромен, как чье-то огромное горе.
привиделось, будто железо томится в плену,
утрата внушает вину, сильнее синеет мертвый, —
он так неподвижен, но что-то земное помнит.
иначе зачем просыпаются те, кто был дорог ему?
—
он смотрит во тьму и, быть может, она для него
сверкает, как солнце в подземной холодной воде.
а кто-то слепые цветы над ними на счастие рвет,
и город огромный горою над ними годами растет,
а он застывает, не помня, что делает здесь.
его колыбель тиха. неслышно поют вдали
чужие слова чужих, невидимых, странных снов.
никак не утихнет мир, и звездами ночь горит
а к свету их — города, а против — вода и цветы.
он слышит от них, что мертв. и делает вид, что мертв.
***
боль сверкающая без правил
в животе шевелится роем
горе-горюшко перекатное
жизнь расправленная как поле
нет ни знака в глухом безречье
лижет уши сухое море
только вот не становится легче
до земли наклонились горы
до земли опустилось небо
продырявили тучи кроны
в слабых венах змеятся трещины
в голове кровяные бомбы
набухает как роза солнце
вдруг раскроется погодя и
понимаешь что раскололся
в кадыке накипевший камень
это носишь в себе до часа
а потом наступает снова
ночь невидимая для глаза
боль сверкающая как олово
перед внутренним зреньем явлен
мир как есть но его не знаешь
только копится что-то ярое
и потом в тишине умирает.
***
Что может быть страшнее смерти.
Чем лица родных белее скатерти.
Как на свечку — на голову
дует осипший ветер,
и тебя с этим миром больше ничто
не связывает.
Просыпается память, в неё
заступаешь и смотришь на что-то во мраке.
Чьи-то тени ложатся на каменный лёд
и твою обнимают.
Я надеюсь, вы помните прежнюю речь,
что слова не прошли после жизни, как не́дуг.
Если нет — расскажите, что держит вас, ведь
там, откуда вы, больше нельзя умереть,
расскажите,
и я вам поверю.
Расскажите и с вами расстанемся до
той минуты, когда тоже стану невидим.
Будут дети гадать слоги наших имен,
но такая материя тоньше, чем лен,
и у них
ничего не выйдет.
И когда позади пустота, и во сне
не отыщется снов о земле, точно также
я привижусь кому-то в далекой семье,
он задаст мне вопрос, но в глухой тишине
наши тени
простятся, обнявшись.